Кармен де лос Льянос:

Пронизывающий холод стоял в порту Ленинграда. Нас погрузили в автобусы и отвезли на карантин, в гостиницу Англетер на Исаакиевской площади.[1] Здесь нам предстояло находиться до воссоединения с другими испанскими детьми, прибывшими в Советский Союз ранее в 1937.

Нам быстро сделали рентген, анализы. После ванны каждого ожидал комплект чистой одежды. Вдобавок выдали русскую зимнюю одежду: меховые шапки, тёплые пальто, зимнее нижнее бельё, утеплённые костюмы и неизвестную нам ранее обувь, которую следовало носить с резиновыми галошами – валенки.

Отель подавлял роскошью, ресторан ослеплял белизной накрахмаленных скатертей и салфеток, дорогими сервизами и множеством приборов на столах; вместо любимых фасоли, гороха пити или чечевицы нам подавали неизвестные блюда; ресторанный оркестр исполнял весёлую музыку.

Кто-то из мальчишек напел дирижеру мелодию из диснеевского мультфильма «Три поросенка». С того момента музыканты играли эту мелодию для нас каждый раз за обедом и улыбались.

Мы не сразу привыкли к основной детской еде в России, кашам. Каша манная, «каша черная» (гречневая), и худшая из всех, каша овсяная. Её по нашим просьбам сразу исключили из меню. А вообще-то ресторанная еда была отличная –котлеты пожарские и «по-киевски», копченая рыба всех видов – осетр, угри, семга… Икра же мало кому понравилась. Но русские хотели подкормить наголодавшихся детей и придумали давать тому, кто глотал порцию икры, шоколадную конфету.

Гораздо позже мы узнали, что в Советском Союзе продуктовые карточки отменили совсем недавно. Так что нас невероятно баловали!

Дни в Англетере текли однообразно. Хотя дети помладше пропадали в гигантском зале для отдыха, полном игр и игрушек. Но настал день расставания с музыкантами, поварами, докторами и нянечками (многие из них плакали). Нам предстояло отправиться по разным детским домам.[2]

Многие люди в СССР хотели принять в свои семьи испанских детей. Кстати, в Великобритании, Бельгии, Франции детей распределяли по приёмным семьям. Советское правительство решило вопрос иначе: не разъединять нас, сохранить язык и традиции. Ведь однажды нам предстояло вернуться на родину! По прошествии долгих лет думаю – это политическое решение совпало с нашими желаниями и интересами. Мы ведь истово верили тогда, что скоро вернёмся домой!

Наступил январь 1939, месяц новогодних ёлок и школьных каникул. (Рождество в СССР не праздновалось, как религиозный пережиток.) Карантин завершился. Нам выдавали подарки Дед Мороз и Снегурочка – ещё одна забавная новость! И хорошо помню ощущение в те первые дни и месяцы, когда мы ещё жили в ожидании чудес, – конца Гитлера, конца Франко и, особенно, возвращения в родную Испанию…

Мои братья и я – посоветовавшись с братьями Виадью, сёстрами Астигаррага и другими друзьями – решили выбрать испанский детдом № 9 на Невском проспекте, тогда проспект 25 Октября. Он располагался в огромном здании, подвал которого с бронированными дверьми был приспособлен для бомбоубежища и на случай химической атаки.

Жизнь на новом месте началась непривычная, но интересная. Первым делом, «ветераны» детдома баски и астурийцы окружили нас и забросали вопросами: «как там дела дома?», «скоро выиграют войну?» и «когда разрешат нам вернуться в Испанию?» Висели на стенах карты с флажками и обозначением военных действий, но всем хотелось знать свежие новости. Увы, кроме общего желания видеть родину свободной, нам нечем было порадовать новых друзей.

Эти старожилы уже вовсю носились на коньках по льду катка, залитого во дворе, умело управлялись с санками во время прогулок в парке. Нам ещё предстояло всему этому научиться.

Они же гордились знаниями в русском языке, рвались переводить новичкам в разговорах с персоналом. Ведь мы общались с воспитателями с помощью жестов, – они не говорили по-испански. Для русских наши имена и фамилии оказались трудны в произношении – чего стоила попытка директора детдома назвать по фамилии сестёр Астигáррага! Как известно, у испанцев двойные фамилии, так что для удобства их стали сокращать. Нашу, мою и братьев, фамилию сократили до «Льянос». А нам, с другой стороны, сложно было называть учителей и воспитателей по имени-отчеству, «Александра Николаевна» или «Аркадий Ефимович» казались непроизносимыми. Так что Александра Николаевна попросила называть ее Сашей…

… Режим дня в детском доме был напряжённым, но здоровым. Вставали очень рано, делали зарядку. Учёба шла на обоих языках. По вечерам и в свободные дни мы ходили в театры или в кино. Братья записались во всевозможные кружки во Дворце пионеров. Дворец пионеров Ленинграда был великолепным сооружением, где советские дети могли заниматься музыкой, танцами, моделированием, рукоделием… Карлос стал учиться танцевать, играть на музыкальных инструментах, оба строили модели судов и самолётов, катались на коньках…

Нас, испанцев, приглашали в качестве почетных гостей на заводы и в школы. Часто устраивались встречи с советскими пионерами. Мы радовались этим выездам «в свет» и тщательно к ним готовились. Девочки надевали плиссированные юбки и белые блузки. Мальчики щеголяли в хорошо отглаженных брюках и белых рубашках. Каждый повязывал на шею красный галстук, головы украшали пилотки республиканской армии с кисточкой. Мы шли за нашим знаменем – трехцветным красно-оранжево-фиолетовым флагом Республики.

При нашем появлении в зале играл оркестр, звучали аплодисменты. Советские люди демонстрировать свою солидарность и любовь к детям героического испанского народа. Мы были окружены вниманием и любовью.

Они были искренни, а мы – растроганы.

***

В детском доме на Невском нас было около 150 детей, учившихся в классах со второго по шестой по советской школьной системе.

Карлоса записали в четвертый класс, Исмаэля Виадью – в пятый, а мы с Вирхилио начали учебу в шестом классе. Двое старших братьев Виадью, Эктор и Армандо, могли бы учиться, на самом деле, в восьмом классе, немного позднее для них организовали специальные занятия. Но сначала они вынуждены были повторять курс шестого класса c нами и давать уроки некоторым испанским воспитателям, кто на родине работал в сельских начальных школах и не имел достаточной квалификации.

Новые знакомые поделились с нами своими впечатлениями от Советского Союза и от русских. По их словам, какую бы глупость испанцы ни совершили, русские не имели права их наказывать, тем более – бить. Некоторые использовали это на свой лад, делали всё, что заблагорассудится. Например, капризничали и отказывались ехать в город Пушкин, под Ленинградом, навещать в детдоме малышей-испанцев. А ведь так важно было порадовать их, поддержать навыки родной речи…

Отцами астурийцев, приехавших из шахтерских районов Самы, Лангрео или Мьереса, были знаменитые «динамитчики», которые, восстав в 1934 году, бились в течение месяцев  против легионеров Франко. Эти дети говорили на языке особом, смеси испанского с их родным диалектом. Вели они себя как бесстрашные «дети улицы». Приехав в СССР более двух лет назад, они решили, что русские – люди добрые и очень внимательные, но непонятные, так как хотели превратить испанцев в детей образованных и информированных, политически сознательных и дисциплинированных. Испанцы отказывались изучать «скучные» предметы. Что же касается политической сознательности и дисциплины, испанцы и советские люди уж точно говорили на разных языках. Дисциплина вообще отсутствовала в числе испанских приоритетов.

Когда такого мальчика астурийца призывали хорошо учиться или правильно заправлять кровать, чтобы стать настоящим коммунистом, он мог заявить: «Нет! Я не хочу превращаться в хорошего коммуниста, я буду анархистом, как мой отец!»

Они хотели остаться такими, какими их воспитали. У них была только одна мечта – вернуться домой. Впрочем, как почти у всех нас.

… Cоветские преподаватели проявляли в отношениях с нами бесконечную выдержку…

Сколько, казалось бы,  невозможных вещей было сделано для нас! На испанский язык перевели все книги и учебники. Мы ни в чем не нуждались в стране, в которой собственному народу не хватало почти всего. Мы жили в уюте, окружённые вниманием и любовью. Нас поселили в особом мире, далёком от реальности. Мы не имели связи с населением и абсолютно не знали повседневной жизни. С людьми вокруг мы общались только в ходе организованных визитов на фабрики, в школы, театры, под музыку оркестров  и аплодисменты.

Еще не пришёл день, когда мы смогли узнать русских, понять их самих и их страну. Этот день наступил позже, когда пришла война.

***

Кого я вспоминаю из учителей?

Яркой фигурой был наш учитель пения Тувиль Маркович – толстенький и улыбчивый. Время от времени он притворно впадал в ярость, когда кто-нибудь из нас фальшивил.

Он был влюблен в испанский фольклор, записывал все мелодии, которые мы пели, и ему всегда не хватало времени, отведенного на урок. Он часто задерживался допоздна у  пианино, чтобы записать мелодии Астурии, Страны Басков и Кастилии.

Но, когда он просил нас исполнить обработанные им мелодии, мы не могли узнать их, аранжированные, разложенные на три или четыре голоса.

Как и все другие наши cоветские учителя, Тувиль Маркович не говорил по-испански. Тем не менее, именно он не нуждался в переводчике на своих уроках. Он научил нас любить музыку, пение, и это очень помогло нам позднее. Его уроки были прекрасными, ведь  нет ничего лучше пения, чтобы победить тоску.

Что же касается дона Мариано Камара, о котором уже шла речь, то он с первого же дня стал человеком очень уважаемым всеми, включая самых отчаянных бунтарей. Ему никогда не приходилось требовать тишины, чтобы провести уроки древней истории и географии, его основных специальностей. Так же, как и при замещении учителей испанского языка или математики. Дон Мариано импровизировал, просто спрашивал: «На чем вы закончили последний урок со своим учителем?»

Его манера объяснять нам грамматику или правила извлечения квадратных корней превращала его уроки в нечто восхитительное даже для тех, кто не любил учиться.

Был еще один учитель, которого мы очень любили, хотя он, может быть,  и не знал об этом. Его звали дон Николас Диес Вальбуэна. Однако он сразу попросил не называть его «дон», а только камарада, товарищ.

Особо мы ценили его уроки арифметики, когда на любой провокационный вопрос, заданный в нужное время, учитель уходил в свои воспоминания, в истории своего поселка или времен военной службы в Марокко во времени Рифской войны. Камарада Вальбуэна легко попадался в эту ловушку, полностью забывая задачку про унылые краны, из которых вода бесконечно изливалась в бассейн…

Тот наш мир был особым. Все мы, разного происхождения и воспитания, сплотились, тем не менее, в одну настоящую семью; нас объединили несчастье,  дружба и надежда.

Нас ожидал страшный удар.

В тот день директор собрал нас всех, учеников, русских и испанских учителей, и сообщил, что война в Испании закончилась…

Республика потерпела поражение.

Это произошло 1 апреля 1939 года.

Сейчас пытаюсь разобраться в чувствах, охвативших меня. Ярость? Страх? Отчаяние? Все вокруг испытывали горечь и боль, многие плакали. Больше всего угнетала неясность ответа на главный вопрос: когда мы сможем вернуться в Испанию?

В течение многих дней и недель мы были неспособны переварить эту новость, тоска овладела нашими сердцами. Старшие старались помочь нам во всем, особенно русские, так как взрослые испанцы были подавлены еще больше нас.

Нам было необходимо найти что-то, что смогло бы возвратить нам надежду.

Нет! Франкизм не может существовать долго, испанский народ не позволит этого. Весь цивилизованный мир тоже объединится против фашизма, представленного в Испании франкизмом. В короткий срок Республика будет восстановлена.

И мы начали все заново.

Снова поверили многочисленным пустым словам, ибо иного выбора у нас не было, и невозможно жить без веры. Если не сможем, хоть и не сразу, вернуться на родину, – зачем вся эта учеба и воспитание? Почему мы должны всем этим заниматься? Мы хотели разглядеть в неясном будущем хоть  какой-то луч света.

Всё-таки мы возобновили потихонечку учебу, посещения школ, музеев и заводов, где на митингах нам сообщали, что испанский народ вскоре освободится от фашизма. Это согревало наши сердца.

__________________

[1] Знаменитый отель находился и ныне стоит рядом с гостиницей «Астория».

[2] В CCCР были организованы 15 детских домов для испанских детей, три из них – в Ленинграде.