КАРМЕН ДЕ ЛОС ЛЬЯНОС: Вместе с подружками по испанскому детдому № 8 я готовилась к выезду на летние каникулы в Сестрорецк. Накануне допоздна гуляли, ощущали себя взрослыми, свободными… Мне недавно исполнилось 17. Вся жизнь была впереди. Незабываемы белые ночи и под окнами запах сирени!

Братьев, обычного предмета моих забот и беспокойства, в Ленинграде не было: тринадцатилетний Карлос набирался сил в санатории под Лугой, Вирхилио 15-ти лет отдыхал в Артеке, в поощрение за отличную учёбу.

Много лет спустя мы встретились с братьями на юге Франции в городке Аркашон, далеко за полночь вспоминали детдомовскую жизнь. Карлос сказал: «В июне 1941 уже несколько дней мы прислушивались к гулу самолетов. На душе стало тревожно – я вспомнил Барселону 1938 года под бомбежками. Но воспитатели нам говорили: это учения Красной Армии. 22 июня в 4 часа утра к самолётному гулу добавились взрывы. Мы все выбежали во двор. «Это маневры» – сказал кто-то неуверенно. Самолеты приближались, я узнал силуэты и особый звук «Юнкерсов». Я сказал своим товарищам: «Это – немцы».

…

Каким я помню первый день войны?

Утром наша девичья комната спала дольше обычного – каникулы. Накануне была гроза, Адела (кажется, это была она) пришла поздно со свидания, промокшая, повесила блузку на вешалке сохнуть под форточкой. Теперь блузка колебалась в окне, как будто лучи солнца её раскачивали.

Вдруг кто-то побежал по коридору, стуча в двери, нашу дверь приоткрыл, крикнул по-русски: «Война!» Побежал дальше.

Дальше всё помню какими-то отрывками. Спустились на улицу, там повсюду под радиорупорами толпились люди, слушали Молотова. Помню досаду оттого, что его речь была мне мало понятна, тревога усилилась, сердце начало колотиться. Запомнились некоторые лица в толпе – печальные, серьёзные. Решили с девочками вернуться в детдом и пойти к дону Мариано Камара; у него был радиоприёмник, и наш учитель слушал БиБиСи на испанском. Он всегда был в курсе последних новостей.

В коридоре стояла толпа мальчишек, – затаив дыхание слушали диктора из Лондона. На рассвете германские войска перешли границу и вторглись на территорию СССР!

Кто-то сказал: «Ну всё, бошам крышка! Красная Армия погонит их через Польшу, освободит Францию, потом Испанию! Кто со мной – записываться в армию?» Мальчишки шумели и решали, кто с кем и в каких войсках хочет воевать. Это воскресенье было рабочим днём  (шестидневная трудовая неделя), но сообща договорились завтра рано утром штурмовать призывный пункт.

Дон Мариано сказал кому-то: «Тебя не возьмут, тебе ведь ещё шестнадцать…»  Я не видела из-за голов, к кому он обращался, но услышала ответ: «Не проблема, добавлю годик-другой!»

Какой контраст составляла бурная оживлённая реакция наших мальчишек с молчаливым горем на лице ленинградцев!

Неудивительно: мы были детьми испанской войны. Наша родина первой вступила в бой с фашизмом. В 1937-38 нас привозили из взорванной конфликтом страны в мирную налаженную жизнь Ленинграда, Москвы, Одессы, и мы не сразу смогли привыкнуть к тишине без воя сирен.

Кроме всего прочего – нас приучили верить в могущество Красной Армии! Мы участвовали в бесконечных военных играх, слушали речи шефов-военных – танкистов, лётчиков, моряков Балтийского флота – и верили: Гитлера быстро сметут с советской земли.

… Всё-таки голова моя раскалывалась от тревожных мыслей. Что теперь будет?

Конечно, поступление в университет в этот год отменяется. Будем надеяться, получится через год. Хорошо, что все девочки-испанки закончили курсы медсестёр. Кто-то сказал, что бывший детдом номер 9 закрывается под военный госпиталь.

Очень волнуюсь за Карлоса. Надо узнать, когда младших привезут в Ленинград. В такие дни надо быть всем вместе. Хотя нашу семью военные действия давно раскидали по свету: мамин театр был на гастролях в Аргентине в июле 1936, в начале мятежа, и вернуться в Испанию ей пока не удалось. Мы трое в Ленинграде, папа в Москве. Надо бы поговорить с ним. Ему только что сделали вторую операцию на ноге. Он был тяжело ранен в боях под Брунете, сильно хромает с тех пор. Заключение в концлагере Суццони (французская Африка) не позволило вовремя залечить ногу…

ГОВОРИТ ЧЕРЧИЛЛЬ.

В ночь на 23 июня мы не спали. Бродили по коридорам, присоединялись к разговорам то тут, то там. Мнения разделились. Мальчишки были настроены по-боевому: наконец-то можно вступить в бой с фашизмом! Он отнял у нас родину, многих осиротил, привёл к власти Франко и обрёк на изгнание наших отцов и матерей.

Но тревога висела в воздухе.

Вдруг кто-то сказал: «Черчилль выступает о России, переводят на испанский!» Все снова столпились возле комнаты дона Мариано, он поставил радио на полную мощность.

Черчилль ответил на вопрос, который каждый из нас задавал: как Германия могла нарушить мирный договор? Мы помнили шок от сообщения, что Молотов и Риббентроп подписали соглашение о сотрудничестве и ненападении, – нам на политинформациях втолковывали его пользу…

В тот вечер слова премьер-министра произвели на нас огромное впечатление:
«Гитлер — это злобный монстр, ненасытный в своей жажде крови и грабежа. Не удовлетворившись тем, что вся Европа либо находится под его стопой, либо в страхе вынуждена униженно повиноваться, он хочет теперь продолжить бойню и опустошение на бескрайних пространствах России и Азии.

…Я вижу русских солдат, стоящих на пороге своей родной земли, охраняющих поля, которые их отцы обрабатывали с незапамятных времен…
Я вижу десятки тысяч русских деревень, где средства к существованию с таким трудом вырываются у земли, но где существуют исконные человеческие радости, где смеются девушки и играют дети. Я вижу, как на все это надвигается гнусная нацистская военная машина…

Мы полны решимости уничтожить Гитлера и все следы нацистского режима… Мы будем сражаться с ним на суше, мы будем сражаться с ним на море, мы будем сражаться с ним в воздухе, пока с Божьей помощью не избавим землю от самой тени его и не освободим народы от его ига.

…Сейчас нет времени морализировать над ошибками стран и правительств, позволивших свалить себя поодиночке, в то время как объединенными усилиями они могли бы легко спасти себя и весь мир от этой катастрофы.

…Опасность, угрожающая России, — это опасность, грозящая нам и Соединенным Штатам, точно так же как дело каждого русского, сражающегося за свой очаг и дом…»

23 ИЮНЯ 1941 ГОДА.

Окна открыты всю ночь – жара наступила. В шесть утра по громкоговорителю нас разбудил марш. Потом другой, и ещё марш.

С утра детдом опустел: наши мальчики ушли записываться в армию.

Небо над Ленинградом усеяно неподвижными черными точками – это аэростаты заграждения. Проходят отряды военных и гражданских добровольцев. Милиционеры с противогазами.

Нас собрали и установили дежурство на чердаках домов, там ящики с песком тушить зажигательные бомбы. Говорят, что в магазинах раскупили продукты. Русские недавно уже запасались продуктами в месяцы войны с Финляндией. Теперь финны воюют с Россией на стороне Гитлера.

…Тот второй день войны длился нескончаемо. Каждый из нас понимал, что прежняя жизнь закончилась, но хотелось продлить это ощущение общности и защищенности в стенах родного детдома.

Мальчишки бурно радовались, что смогут пойти воевать: мы выросли, теперь сможем отомстить фашистам за материнские слёзы. Освободим Польшу, Чехословакию, Францию и изгоним Франко из Испании.

Испания опять станет свободной, Республика нас примет в свои объятия.

Вернемся с победой! – говорили наши товарищи. «Испанцам ли бояться немцев – легион «Кондор» бомбил нас в Мадриде, Валенсии, Барселоне.

Мы защитим этот прекрасный город, Ленинград!»

Братья каталонцы Эктор и Армандо Виадью, умницы, – учителя считали их будущей славой испанской науки, грядущими Нобелевскими лауреатами – уходили в ополчение защищать Ленинград. Шутили: «Мы из Кронштадта» скоро станет «Мы из Ленинграда!» Про нас всех тоже сделают фильм…»

Опять пришла пора потерь и прощаний. Три года тишины и мира – но война настигла нас в России. Она ползла за нами с Пиренейского полуострова, и догнала на пороге взрослой жизни. Три года мира и покоя урвали наши родители у войны, отправив нас в Россию, чтобы мы смогли вырасти, поднять головы, выбрать себе профессию… И даже в случае некоторых из нас – полюбить. Вечерами патефон, танцы до половины двенадцатого, шёпот на лестнице, сияющие глаза. Многих первая любовь настигла накануне Великой Отечественной войны…

К вечеру 23 июня выяснилось, что в центральном призывном пункте, находившемся рядом с детдомом, испанцев отвергли – из-за того, что в их внутренних паспортах обозначен был возраст до 18 лет. Но испанцы народ упорный. Прошёл слух, что в Выборгском призывном пункте работает офицер, воевавший в Испании, и к тому же там записывают в армию по комплекции и внешним данным. А многие наши юноши баски и астурийцы выглядели старше своих лет.

И вот, наконец, 26 июня наши добровольцы отправились каждый в свою часть.

Я не знала тогда, что многих своих товарищей вижу в последний раз.